Александр Винокур

Бунин, не любивший Достоевского,
Нехотя, но всё же признавал -
Петербург трущоб, изнанку Невского
Очень достоверно передал.

Сырость, слякоть, темень, жизнь промозглая,
Голодно. Старуха денег ждёт.
Некуда деваться. Время позднее,
С топором Раскольников идёт.

А потом бесцельные блуждания,
Духота в присутственных местах,
Разговоры, проблески раскаянья.
В будущем - содеянного страх...

Впечатляет это описание,
Даже если сам совсем другой.
Отрицательное обаяние
Чем-то привлекает род людской.

2018


-------------------------------------------------------------

http://bunin.velchel.ru/index.php?cnt=16&sub=1&page=2

Георгий Адамович. "Бунин"
Фрагмент

Да, Достоевского он терпеть не мог. «Тайновидец духа!» — возмущался Бунин, вспоминая, что Мережковский в нашумевшей книге, вышедшей в начале столетия, назвал «тайновидцем духа» Достоевского в противоположность «тайновидцу плоти», Толстому. «Тайновидец духа... да разве можно видеть дух иначе, как через плоть? Мережковский оттого это и выдумал, что у него самого никакой плоти нет и никогда не было. Он даже не знает, что такое плоть. Тайновидец духа. Что за чепуха!»

Не раз он говорил, что Достоевский был «прескверным писателем», сердился, когда ему возражали, махал рукой, отворачивался, давая понять, что спорить не к чему. В своем деле я, мол, знаю толк лучше всех вас.

— Да, воскликнула она с мукой. — Нет, возразил он с содроганием... Вот и весь ваш Достоевский!

— Иван Алексеевич, побойтесь бога, этого у Достоевского нигде нет!

— Как нет? Я еще вчера читал его... Ну, нет, так могло бы быть! Все выдумано, и очень плохо выдумано.

Помню, однако, что однажды он сказал, — но именно с глазу на глаз без «аудитории»:

— Всех этих его сумасшедших Кирилловых, Свидригайловых, Иванов Карамазовых, всяких там Лядащенок или Фердыщенок я органически не выношу. Пусть весь мир скажет мне, что это гениально, не выношу и точка. И убежден, что я прав... Но кое-что у него удивительно. Этот нищий, промозглый, темный Петербург, дождь, слякоть, дырявые калоши, лестницы с кошками, этот голодный Раскольников с горящими глазами и топором за пазухой, поднимающийся к старухе процентщице... это удивительно. Пушкинский Петербург — блестящий, парадный, «люблю тебя, Петра творенье», а он первый показал что-то совсем другое, изнанку пушкинского...

— А разве не Гоголь?

— Да, Гоголь, верно... Акакий Акакиевич и все в этом роде... верно! Но Гоголь — лубочный писатель. Великий, замечательный, необыкновенный, а все-таки лубочный.

Это определение Гоголя, как лубочного писателя, я слышал от Бунина несколько раз и несколько раз просил его объяснить, в чем он лубочность видит. Но ничего не добился.

— Ну, лубок... разве вы не знаете, что такое лубок? Вот и у Гоголя лубок.